Приглашение варяжских князей. Часть 2

Здесь стоит уделить внимание представлениям о путях возникновения государств. Исследователи раннесредневековой истории восточного славянства зачастую опираются на теоретическую модель, суть которой сводится к тому, что «в основе раннегосударственных образований лежали определённые этнические территории, поскольку государство как форма организации социально стратифицированного общества не привносится извне» [Носов Е.Н., 2012, с. 107]. Такая модель постулирует неизбежность зарождения региональных властных структур (протогосударств) до появления летописного Рюрика, которому лишь остаётся «вписаться» (сесть на княжение) в эти структуры. Её изъяны очевидны, и она не в ладах с историческими реалиями, которые дают много примеров иного рода в разных частях земного шара.

Не раз случалось так, что «определённые этнические территории» не толь-ко эгалитарных, но и в какой-то степени стратифицированных сообществ, захватывались пришельцами, в социально-политических структурах которых исконным обитателям или вовсе не находилось места, или оно располагалось не на самых высоких ступеньках иерархической лестницы. Для Рюрика и пришедших с ним варягов вполне отыщется возможность занять верхнюю страту в сообществах Приильменья и Поволховья вне зависимости от наличия или полного отсутствия в них «симптомов» предгосударственных образований.

За неимением каких-либо письменных свидетельств IX – X вв. об этом регионе, отражающих состояние социально-экономических отношений в нём, будем в ходе наших дальнейших размышлений опираться лишь на данные археологии, не забывая о том, что она не выработала общепризнанных критериев определения государственности по остаткам материальной культуры. Сосредоточим внимание на поисках следов уже упоминавшейся выше конфедерации племён, призвавшей правителя «из-за моря», а также словенского, кривичского и прочих княжений, а заодно и восточнославянской знати Поволховья и соседних с ним(ближних и дальних) территорий.


Отметим, что для многих исследователей (полагаю даже, что их большинство) реальность существования «северной конфедерации племён» аксиоматична.(24) Ими не предъявляются (ввиду кажущейся очевидности её существования) какие-либо доказательства историчности такой общности, за исключением слов летописной легенды о группе племён, принявших решение о призвании князя.

Платившие варягам дань народы (в то время они уже составляли союзное объединение или ещё нет?), изгнавшие затем заморских находников, в некоторых современных исторических сочинениях предстают объединённым и суверенным субъектом отношений с иноземцами. Так, Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин в основе рассказа о приходе Рюрика видят «договор – “ряд” между верхушкой северной конфедерации племён и предводителем одного из скандинавских отрядов. “Ряд” предусматривал передачу этому предводителю верховной власти – на условиях соблюдения местных норм обычного права с целью защиты от внешней угрозы и обеспечения интересов местной знати» [Мельникова Е.А., Петрухин В.Я., 1995, с. 54]. Процитируем ещё одно заключение, принадлежащее В.Л. Янину: «<...> даже в момент призвания Рюрика, несмотря на внутренние противоречия, союз пригласивших князя племён был достаточно властен, и само приглашение князя состоялось в виде договора, одним из главнейших пунктов которого стало решительное ограничение княжеской власти – запрещение князю самому собирать государственные доходы с подвластной союзу территории: её собирали представители пригласивших князя племён, передавая князю лишь “дар”, т. е. некое жалование. По существу это договорное условие стало краеугольным камнем всей последующей новгородской государственности. Но наличие такого краеугольного камня свидетельствует о том, что сама эта государственность возник-ла до призвания князя» [Янин В.Л., 2003, с. 67].

Позволительность такого умозаключения маститый автор объяснял анализом «совокупности археологических материалов» там же(25), которая представляет несомненный интерес и для наших заметок.

Обратимся к очень подробному обзору Е.Н. Носова по славянской археологии Северного Приильменья и Поволховья (центра будущей Новгородской земли) [Носов Е.Н., 2012, с. 92 – 121], акцентируя внимание на памятниках пер-вой половины – середины IX в., то есть времени, непосредственно предшествующего появлению здесь летописного Рюрика.

Учёный отмечал, что ко времени написания статьи, на которую мы сейчас ссылаемся, большинство исследователей было согласно с тем, что в бассейне Ильменя славяне появились в третьей четверти I тысячелетия [там же, с. 94], при этом ранние поселения Поозерья, где сконцентрирована большая часть славянских памятников, относятся к IX – X вв., и только на селище Прость «встречены углублённые в материк сооружения и ямы с находками и керамикой, позволяющими отнести часть комплексов к третьей четверти I тыс. н. э.». Интересно и другое заключение: подавляющее большинство поселений конца I тысячелетия н. э. являлось неукреплёнными. В Поозерье известно только два поселения (из 27выявленных), защищённых валами и рвами. Одно из них – Сергов городок (площадка, занятая городищем, 70 × 30 м), расположенное на острове посреди Веряжи, недалеко от её устья, – выполняло роль «сторожевого пункта и возможного убежища на случай военной опасности» [там же, с. 96, 97]. Другое – городище Георгий (вторая половина IX – X вв.) – обзавелось оборонительным рвом непозднее первой половины Х в. [там же, с. 97], то есть уже в правление скандинавской династии и заметно позже летописной даты её призвания. Ещё одно поселение – Холопий городок, существовавшее, вероятно, уже в начале IX в., рас-положено на правом берегу Волхова(26), в 14 км от озера Ильмень. Верхняя дата памятника определяется наличием здесь только лепной керамики, и поскольку в этом регионе гончарная посуда распространяется в начале Х в., то есть все основания считать, что к этому времени жизнь здесь уже прекратилась.

В итоге оказывается, что большинство поселенческих древностей региона относится к IX – X вв., когда волховский речной путь активно функционировал, и следы присутствия скандинавов неоспоримы. В целом это согласуется с выводом, что «славянское расселение, возникновение Ладоги, формирование торгового пути, первое появление скандинавов принадлежат исторически к одному периоду, а хронологически – к достаточно короткому отрезку времени и, очевидно, <...> тесно взаимосвязаны» [Носов Е.Н. и др., 2005, с. 25, 26]. К этому можно добавить невыразительность культурных слоёв (насыщенность находками и характер последних) VIII – IX вв. на всех исследованных здесь поселениях за исключением Ладоги и Рюрикова городища, где представлены скандинавские древности(27). Ясно, что местным доваряжским памятникам никак не подходит роль неких центров предгосударственного образования, способного содержать наёмную дружину (вспомним версию Анне Стальсберг о князьях-наёмниках) или представителя заморской династии(28).

Раннесредневековые погребальные памятники, исследованные на Северо-Западе России, не только не противоречат такому выводу, основанному на «поселенческих» материалах, но ещё более убеждают в его справедливости. Представляемая данными археологии картина «дорюриковой» эпохи в Приильменье и Поволховье может быть сведена к следующему: практически полное отсутствие предметов престижного потребления и заметных следов социальной дифференциации; нет «вождеских» погребений и никаких иных памятников «княжеской» культуры; не выявлено погребений, явно связанных с воинской элитой, как и доказательств её существования. Более того, относимые многими исследователями к славянскому (или к славянско-балтскому) кругу древностей коллективные погребальные насыпи (длинные курганы и сопки), могли быть оставлены большими патриархальными семьями – брачно-родственными коллективами, ведшими общее хозяйство.

Нет оснований видеть «свои княжения», порождённые создателем ПВЛ под влиянием его представлений об организации власти, и на восточнославянских землях, лежащих к югу от Поволховья и Приильменья.(29) Не выявлено при-знаков наличия знати, дружин и наследственной власти в ареалах культур смоленских и псковских длинных курганов (подробнее в прим. 33, 34), обычно связываемых с кривичами. Не обнаруживается «своего» княжеского стола и у соседей кривичей – дреговичей [Шинаков Е.А., 2012, с. 49]. Создание укреплений в Случеске и Клеческе произошло уже в XI в., и это были «опорные древнерусские города» – объекты территориально-политической инфраструктуры на их территории [Щавелёв А.С., 2017(а), с. 262].

На нынешнем этапе исследований стоит согласиться с мнением, что набольшей части Восточной Европы ни исторические, ни археологические источники не свидетельствуют о существовании знати вплоть до эпохи викингов [Янссон И., 2001, с. 119].(30)

Может ли очевидная невыразительность погребальных памятников лесной зоны Восточной Европы, позволяющая нам предполагать отсутствие сколь-нибудь заметной имущественной и социальной стратификации у проживавшего там населения, иметь иное объяснение? По мнению Н.И. Платоновой, да. Она считает, представления о «бедности» памятников, скорее всего, «имеют в основе не реальную бедность живой культуры региона, а особенности археологизации материала» и специфику духовной сферы общества, отражённой в системе представлений о загробном мире [Платонова Н.И., 2017, с. 12, 13](31). Поэтому «критерии социального анализа погребального инвентаря, выработанные на западноевропейских материалах, лишь в редких случаях приложимы к памятникам Начальной Руси и предшествовавшего ей пласта древностей» [там же, с. 22, 23].

А.А. Горский указывает, что «отсутствие археологических признаков существования знати (богатых погребений) у восточных славян в “доваряжскийпериод” <...> характерно и для ряда других регионов славянства и поэтому не может служить основанием для суждений о времени её появления» [Горский А.А., 2012(б), с. 200, прим. 44]. Действительно, похожей выглядит археологическая картина раннеславянских памятников на территории Польши, где инвентаря в погребениях очень мало и кроме глиняных сосудов, лишь в некоторых захоронениях были обнаружены железные ножи, поясные пряжки, точильные бруски и некоторые другие предметы. Мало вещей, если не считать керамику, и на поселениях предпястовского периода [Кухаренко Ю.В., 1969, с. 127].

Мы не склонны соглашаться с существованием некой специфики духовной культуры раннесредневековых славян, не позволяющей снабжать умершего погребальным инвентарём, подчёркивающим знатность, богатство или, скажем, принадлежность к дружине(32). Даже в материалах культуры смоленских длинных курганов (обычно связываемой с летописными кривичами), не позволяющих характеризовать соответствующее ей сообщество как стратифицированное(33), некоторая имущественная дифференциация внутри общин могла иметь место, на что указывают погребения с привозными украшениями, в том числе изделием из се- ребра(34) в кургане 2 могильника Цурковка(35) [Нефёдов В.С., 2012, с. 90].

Славянские памятники великоморавского периода тоже заставляют поста-вить под сомнение упомянутую предполагаемую специфику. Здесь в погребениях обнаруживается девять видов оружия, в том числе боевые ножи, кинжалы, наконечники стрел, обоюдоострые мечи, топоры, наконечники копий [Рутткаи А.,1985, с. 149]. Да и материалы с территории уже упоминавшейся Польши дают отличную от Приильменья и Поволховья картину, хотя и связанную не с погребальными памятниками, а с фортификацией и градообразованием, тоже отражающими такие изменения в обществе, которые приведут к формированию политий. В VIII – IX вв. на польских землях появляются более крупные городища, укреплённые мощными валами со сложными деревянными конструкциями, а с конца VIII в. около таких комплексов начинают возникать предградья (многие из них были обнесены оборонительными сооружениями), в которых поселяются ремесленники [Кухаренко Ю.В., 1969, с. 127].

Стоит вспомнить и престижные находки, маркирующие зарождение центров власти, «вождеской» и «воинской» культуры в Среднем Поднепровье, в ареалах распространения колочинских и пеньковских древностей(36) : предметы вооружения (мечи и шлемы), конское снаряжение (накладки на сёдла, гарнитура сбруи), поясная гарнитура [Казанский М.М., 2018, с. 85, 86, 108 – 110]. В другой зоне славянского расселения, на территории пражской культуры, соотносимой со склавинами, в Поднестровье, так же мог находиться подобный центр [он же, 2011, с. 522]. На его вероятность указывают клады, содержащие серебряную византийскую посуду и украшения.(37)

В первой половине VII в. на Судже «существовал некий центр власти», гипотетическое «малое Суджанское королевство»[Кашкин А.В., Родинкова В.Е., 2010, с. 89].

Эти примеры показывают, что признаки формирующихся элит и процессы зарождения социальной стратификации теми или иными способами дают о себе знать и в славянских раннесредневековых материалах. Они не позволяют согласиться с гипотезой Н.И. Платоновой о бедности археологических памятников как специфической черте духовной культуры.

Бесспорные свидетельства элитарности ряда погребальных комплексов вы-явлены и на территории расселения рязано-окских финнов, где известны много-численные археологические находки вещей второй половины V – начала VI в.,связанных с воинским обиходом и с «западной» культурной средой. Оружие представлено здесь длинными и короткими двулезвийными мечами, однолезвийными клинками, аналогичными «малым лангсаксам»; известны клинки с рукоятями и ножнами, украшенными серебряными или бронзовыми деталями, найденные в захоронениях вождей или воинов высокого ранга (в нескольких случаях умерший был снабжён парой мечей – длинным и коротким) [Ахмедов И.Р., Биркина Н.А., 2017, с. 238]. Весьма представителен в погребальных памятниках набор аксессуаров: гривны, фибулы, браслеты, ременные гарнитуры. Исследователи фиксируют у рязано-окских финнов такую систему иерархических индикаторов, которая сопоставима с той, что реконструируется в захоронениях знати ран-них «варварских королевств» Центральной и Западной Европы и «элитных» комплексах Северного Причерноморья [там же, с. 239].

Формирование центра власти можно предполагать в пределах группы памятников, расположенных в округе современного г. Шилово (Рязанская обл.)[Ахмедов И.Р., 2019, с. 36]. Самое богатое из выявленных здесь воинских захоронений – погребение 525 могильника Борок 2 – могло принадлежать лицу, наделённому более значимыми полномочиями, чем вожди отдельных коллективов, и обладающему самым высоким в иерархической структуре местного населения социальным статусом [он же, 2011, с. 119, 124]. Этот комплекс, датируемый серединой – третьей четвертью V в., сопоставим с «княжескими», отличаясь от них лишь отсутствием в нём золотых изделий (золото – большая редкость в мужских захоронениях рязано-окских могильников) [он же, 2010, с. 109].

Появление в Поочье серий инокультурных предметов может быть результатом непосредственного контакта местного населения с группами переселенцев, появившимися в лесной зоне Восточной Европы после распада гуннской держа-вы [он же, 2011, с. 124]. Стоит отметить, что такие, ранее не известные здесь, вещи, как поясные гарнитуры с декором в виде птичьих головок и короткие одно-лезвийные мечи, стали воспроизводиться в окских мастерских, в некоторых слу-чаях с применением заимствованных технологических приемов, а это также указывает на появление в среде местных финнов новых групп населения, в том числе ремесленников [Ахмедов И.Р., Биркина Н.А., 2017, с. 239].

В нескольких памятниках рубежа V – VI вв. из окрестностей Смоленска (38) украшения из серебра «соседствуют» с находками предметов «профессионального» вооружения и снаряжения всадника [Кренке Н.А. и др., 2021, с. 109, рис. 5], а у городища Демидовка прослеживаются некоторые черты регионального центра власти [там же, с. 115]. Предполагается, что имело место проникновение в эту часть лесной зоны какой-то немногочисленной милитаризованной группы гетерогенного происхождения [там же, с. 113].

Появление элитарных погребальных комплексов и предметов престижного потребления (и те, и другие могут маркировать формирование «варварских королевств») в части приведённых выше примеров связано с переселенцами. Это своего рода, предшественники варягов - руси, но, судя по археологическим данным, немногочисленные, действовавшие в иную эпоху (постгуннское время), на ограниченных территориях, не оставившие о себе памяти ни в сочинениях древних авторов, ни в фольклоре. Предположительно созданные ими центры власти были весьма не долговечны и существовали, вероятнее всего, не продолжительнее жизни одного-двух поколений.

Теперь, после довольно пространного экскурса в дорюриковы времена, вернёмся в эпоху этого героя, подытожив результаты наших наблюдений.

Если пытаться искать некую достоверную историческую основу сказания о призвании варягов и Рюрика, то, в свете имеющихся сейчас в распоряжении исследователей археологических данных, таковой можно признать только присутствие во второй половине IX – X вв. скандинавов, в том числе военизированной элиты, на территории будущей Новгородской земли. Что же касается заявленного в ПВЛ способа вокняжения в этих краях Рюрика, то для признания его достоверности каких-либо оснований не находится. При подобном пути обретения престола необходимо наличие сформировавшихся центров власти, вроде тех, которые, применительно к позднеримскому времени и эпохе Великого переселения народов, называют «варварскими королевствами». Таких, зачастую очень недолговечных, образований было немало в Скандинавии и Финляндии, где можно насчитать 13 подобных центров, возникших в V – VI вв. [Казанский М. М., 2010, с. 37 – 39, 44, рис. 19]. Среди них и «королевство» в Восточном Свеаланде, воз-можно, уже тогда принадлежавшее династии Инглингов [там же, с. 37]. На землях, перешедших, по данным ПВЛ, под управление Рюрика, археологами не вы-явлено никаких признаков схожих образований (политий).

П.И. Федотовой отмечалось, что на территориях, где, по данным «Повести», вокняжился Рюрик, в его время отсутствовала такая предпосылка «государствогенеза» как «наличие значительного по численности и плотности населения», не было в районе Приильменья и Поволховья в IX в. и городских поселений, что, как считает исследовательница, «выбивает всякую почву из-под летописного рассказа о призвании варяжских князей» [Федотова П.И., 2017, с. 44,45]. Первый тезис, с оговорками, можно принять во внимание, не предавая плотности населения существенного значения. Если ориентироваться на неё, то ни в Австралии, ни в Монголии государственного устройства не было бы и по сей день, ведь там проживает 2,8 и 2 человека на квадратный километр соответственно. В средние века да и позже огромные слабозаселённые территории могли контролироваться из одного или немногих центров с заметной концентрацией жителей. Новгородская республика, территориально простиравшаяся до Приуралья, может быть тому примером.

Что же касается городских поселений, то их обязательность представляется излишней модернизацией реалий прошлого. Урбанизация и политогенез не всегда находятся в одной связке, что можно проиллюстрировать выводами Ю.И. Семёнова: «В случае с <...> Конго мы сталкиваемся с таким вариантом развития протополитарного, а затем и политарного общества, который условно может быть назван “деревенским”. В полной мере это применимо к державе зулусов и Буганде, где никаких городов вообще не существовало. Даже их столицы не могут быть названы городами» [Семёнов Ю.И., 1993, с. 63].

Если эти примеры кажутся слишком уж далёкими географически и хронологически, можно обратить внимание и на раннесредневековую Северную Европу. Сколько городских поселений насчитывалось там на год летописного восшествия Рюрика на престол пригласившей его «конфедерации»? Их перечень на числе «три» (Хедебю, Старая Уппсала, Бирка) можно заканчивать. Единовременно действовавших конунгов было много больше, но не в городах располагались чаще всего их резиденции. Центры власти языческой Скандинавии характеризуются (по данным Х. Штейера) присутствием крупных дворов с зальными постройками для собраний и ритуалов(39), наличием укрепления, концентрацией качественных ремесленных изделий (оружие, украшения) в окрестностях, присутствием кладов из драгоценных металлов, наличием среди находок предметов роскоши [Коробов Д.С., 2014, с. 98]. Существование городов в этой схеме политогенеза вовсе не является обязательным элементом. Не находится им места и в догосударственных древностях тюрингов. У них в VII – VIII вв. в качестве центров власти появляются замки, которым ранее предшествовали крупные дворы, рас-положенные внутри сельских поселений(40) [там же].

Более значимым штрихом к портрету славянства «дорюриковой» эпохи является, отмечаемое В.В. Пузановым, отсутствие «прочных идеологических оснований своей идентичности», что привело в исторически короткие сроки к «принятию идентичности “русской” <...> и замене племенной идентичности территориальной (по названию главных городов земли) в древнерусское время» [«Племя» .., с. 8, 9]. Ни один из упоминаемых ПВЛ восточнославянских этнонимов не сохранился в названиях территориально-административных единиц или исторических областей хотя бы до позднего Средневековья, не говоря уже о наших днях. В тоже время до сих пор востребованы названия Баварии, Бургундии, Гёта-ланда, Ломбардии, Мазовецкого воеводства, Нормандии, Саксонии, Тюрингии, Фрисландии, Ютландии. Столь быстрое восприятие летописными «племенами» новой идентичности и «растворение» в ней дреговичей, древлян, радимичей и иже с ними, требует какого-то объяснения, в связи с чем встают вопросы о длительности существования общностей, известных создателю ПВЛ, уровне их консолидации, характере власти внутри них, военном потенциале. Ни на один из них нельзя получить ясный ответ при имеющейся источниковой базе.

Наименее существенна для живучести этноса проблема его «возраста», ибо в зависимости от исторических обстоятельств молодое образование может долго и успешно противостоять внешним вызовам, в то время как веками существовавшие сообщества не раз гибли при первом же серьезном испытании. Для нескольких из упомянутых летописцем племён есть точный хронологический ориентир – сочинение Константина VII Багрянородного «Об управлении империей», написанное в середине X века: в то время перечисленные императором пактиоты руси уже действовали на исторической арене. На сколько эта часть восточнославянских этносов старше византийского трактата – вопрос, на который нет точного ответа. Можно предположить, что формирование нескольких южных племенных групп (союзов) синхронно распространению роменской культуры.


Часть 3