Платон: судьба наследия. Часть 2

Платоническая традиция не прерывалась и в Средние века, продолжаясь на Ближнем Востоке, где были созданы переводы на сирийский и арабский языки, но, прежде всего, в Византии. Благодаря византийским ученым и церковным деятелям (прежде всего, вероятно, патриарху Фотию) наследие Платона дошло до нашего времени практически полностью. Наиболее древние из сохранившихся манускриптов с произведениями Платона, Parisinus graecus 1807 (т.н. «литера А») и Bodleianus 39 («литера B»), датируются IX веком и восходят к кодексу VI в., созданному неоплатониками на основе издания Трасилла.

Красноречив факт, что изображения Платона можно встретить в росписях христианских храмов. Несмотря на потенциальную угрозу платонизма для христианской церкви (в нем видели воскрешение язычества, причем, в соблазнительной для интеллектуалов изящной форме «философской религии» — своего рода нью-эйдж XI века), Платон почитался многими как предшественник христианства. Именно с этой точки зрения изучал его, например, Михаил Пселл (1018-1078), называвший Платона «наибольшим гением, какого мир когда-либо знал» и ставивший его выше Аристотеля вопреки господствующему тренду, представленному тем же Фотием и Иоанном Дамаскином.

Монах, ученый, высокопоставленный чиновник, служивший при девяти императорах, Пселл видел свой политический идеал «в своеобразном “ограниченном самодержавии”, при котором власть византийского автократора-самодержца умеряется и направляется на благо подданных его непременным советчиком-философом. Таким образом, традиционная византийская “императорская идея” (Kaiseridee), т.е. представление о божественности и изначальной справедливости царской власти, у интеллектуала Пселла, несомненно знакомого с платоновским государством философов, трансформируется в представление о гармоническом государстве, равновесие и “порядок” в котором поддерживаются царем, непременно и постоянно направляемым благомысленными советчиками-философами»(35).


Церковь боялась неоплатоников: «учение Платона своим утверждением о призрачности существующего мира подрывало центральную христианскую догму “вочеловечивания Христа”»(36). За подозрительные попытки сочетать учение Платона с христианством Пселл был вызван на заседание патриаршей комиссии, где на котором присутствовал и император Константин Мономах.

Испытав ученого на преданность Вере, комиссия постановила: Пселл не ересиарх, христианские догматы понимает здраво. А его платонизм… Ну, с кем не бывает…

Прямым результатом заседания стало открытие Мономахом университета в Константинополе; философский факультет в нем по представлению царя возглавил блистательный Михаил Пселл.

Иная судьба ждала ученика Пселла Иоанна Итала, развивавшего платоновское учение о предсуществовании душ, об их перевоплощениях и о творении мира из безначальной материи. За это на специально созванном Константинопольском соборе 1076 г. он был предан анафеме, после чего отказался от своих воззрений.

Одна из 11 статей акта анафематствования прямо определяла: «Принимающим платонические идеи как истинные, и говорящим, что самосущная материя оформляется от идей, и открыто отметающим самовластие Содетеля, приведшего все от несущего к бытию и как Творца, господственно и владычески положившего всему начало и конец, — анафема»(37). То, что Церковью анафематствуется именно платонизм, выражено здесь со всей определенностью (формулировка осуждения «сумасбродств» знаменитого христианского платоника Оригена на V Вселенском соборе 553 г. более обтекаема).

Очевидно, что, с одной стороны, свидетельствуя об отпадении от Церкви последователей платоновской философии, а с другой стороны, базируя на ней (в первую очередь, на трудах Дионисия Ареопагита и Великих каппадокийцев) аппарат церковного учения, православные богословы впадали в жесткую антиномию.

Весьма почитали Платона арабы. В частности, его диалог «Тимей», влиянию которого была во многом обязана своим возникновением, например, арабская алхимия. «Так, например, учение Джабира — мы его называем Гебером — о преобразовании металлов целиком основано на математическом атомизме “Тимея”. Усилия алхимиков, изощрявшихся в вычислении удельных весов металлов, основывались на соображениях, явно навеянных Платоновым трудом»(38).

Хорошо знакомо было арабам и политическое учение Платона. Об деятельном государе-философе, единовластном предводителе верующих пишет Авиценна. Аль-Фараби настаивает на необходимости философского образования для правителя — только так он приобретет теоретические и практические добродетели, нужные для разумного и справедливого управления и достижения счастья для всех жителей своего города. Философию аль-Фараби предписывает учить сначала по Платону, а затем по Аристотелю, в учениях которых он не видит особых разногласий(39).

Позднее Роджер Бэкон перенесет рассуждения арабских мыслителей об имаме на римского папу, приспособив их к западным реалиям.

В целом, однако, на средневековом Западе Платона практически не знали, что было следствием как завоевания романского мира германскими племенами, так и разрывом с греческим Востоком. С VI по XI в. на Западе не было практически никого, кто мог бы прочитать Платона по-гречески, не говоря уж о том, чтобы его понять (для этого необходима укорененность в философской традиции), а переводов на латинский, помимо пары цицероновских, просто не существовало. Исключением являлся тот же «Тимей», частично переведенный и прокомментированный Халкидием в IV в. До XV в. Платон был известен европейской читающей публике именно по этому диалогу, до известной степени согласующемуся с христианским понятием бога-творца. «Можно даже сказать, что именно благодаря “Тимею” понятие бога-творца было обогащено и уточнено понятием извечно предустановленного им (богом) идеального плана»(40).

«Тимеем» вдохновлялись многие художники, поэты и мыслители, в т.ч. философы Шартрской школы во главе с магистром Бернардом Шартрским, известным своим изречением о карликах, стоящих на плечах гигантов. Именно в Шартре времен Ренессанса XII века впервые со времен античности появляется рациональная космология и новое чувство природы, сделавшее возможным философию Нового времени. «Платоновский диалог “Тимей”, излагающий миф о сотворении мира, пусть урезанный, обладал для шартрцев высочайшим авторитетом именно потому, что давал ключ к истолкованию природы, являл одновременно мудрость божественного творческого замысла и достоинство познающего человеческого разума»(41).

В XII-XIII вв. возродился древний антагонизм между платонизмом и аристотелизмом. Широко распространившиеся в латинском переводе произведения Стагирита стали основой схоластической науки, и это привело к триумфальному шествию аристотелизма и подавлению платонизма в его неоплатонической версии (произведения самого Платона по большей части оставались неизвестными).

Новая волна интереса к платонизму приходится на XIV в. в связи с распространением аверроизма, в котором усматривалась опасность для христианства (учение Ибн Рушда, крупнейшего представителя арабо-испанского аристотелизма, содержало «еретический» тезис о приоритете истины философии над истиной Откровения). Одним из участников полемики оказался Франческо Петрарка, нещадно клеймивший «глупых аристотеликов», которые толкуют Стагирита «вкривь и вкось» и создают на этой основе свою религию взамен христианской. Они отстаивают тезис о невозможности сотворения сущего из ничего, который кардинально расходится «не только с идеей устройства мира, изложенной в “Тимее” Платона, но и с книгой Бытия Моисея, и с учением Христа в целом, со всей его святостью, спасительной силой, сладостью небесной росы»(42). Платону Петрарка отдает первенство среди всех мудрецов, замечая, что этим возвышенным философом всегда больше восхищалась владыки и знать, в то время как Аристотелем, дающим лишь знания, но не прививающим добродетели, — по преимуществу одно чернородье.

Надо заметить, что Петрарка, обладая немыслимым для средневековой Италии собранием Платона (по его словам, состоящим из шестнадцати книг)(43), с творчеством философа был знаком лишь через посредство Цицерона и Августина: греческого поэт не знал. Он было и начал учиться ему у Варлаама Калабрийского, но ввиду смерти учителя получил лишь элементарные знания. Отсюда призыв Петрарки — искать мудрецов, способных перевести Платона на латинский.

В отличие от Аристотеля, вернувшегося в европейский интеллектуальный мир через обратный перевод с арабского (из Испании), Платон по-настоящему стал известен Европе через Византию.

Крупнейшим мыслителем последних десятилетий Византии был Георгий Гемист, поклонник Платона, в знак уважения к которому принявший созвучное имя «Плифон». В 1439 гг., участвуя в Ферраро-Флорентийском соборе, созванном с целью подписания унии между Православной и Католической церквями, Плифон написал работу «О том, чем различаются Аристотель и Платон». В ней он проводил мысль, что источником противоречий между православными и католиками является предпочтение, незаслуженно отдаваемое последними перипатетической философии, на деле совершенно нелепой и насквозь противоречивой(44).

Одной из задач Плифона было дистанцирование византийской философии от западной с ее схоластикой, построенной на аристотелизме. Кроме того, в учении Платона Плифон находил дополнительные аргументы против католического догмата об исхождении Святого Духа не только от Отца, но и от Сына — т.н. филиокве(45) (лат. Filioque, «и от Сына») — первоначало не может быть дуальным, но лишь — единственным. Вопрос о филиокве служил камнем преткновения между православными и латинянами, и на соборе в Ферраре Плифон собирался отстаивать позицию Константинопольской церкви об исхождении Святого Духа только от Отеческой Ипостаси.

Несмотря на явную приверженность Плифона православным догматам, за свое увлечение Платоном он подвергался яростной критике со стороны многих современников. Среди наибольших его критиков были Геннадий Схоларий, впоследствии ставший первым константинопольским патриархом при османах, и философ Георгий Трапезундский, обвинявшие Плифона в попытках возродить греческое язычество. Особенно подозрительным выглядели предсказания Гемиста о грядущем наступлении новой эры для человечества, когда в мире воцарится общая для всех философская религия: по всему выходило, что религия эта будет языческой.

Так или иначе, Плифон, действительно, был поборником эллинской идеи и даже, как считается, идеологом греческого национального государства по типу тех, что начали в то время создаваться европейцами. «Национальное устройство было правильно и хорошо для них, — замечает епископ Тихон (Шевкунов), — но все дело было в том, что Византия была не этническим государством, а многонациональной империей, и в этом заключалось принципиальное отличие. 100 лет византийские греки боролись с этим искушением и не давали себя сломить. “Мы все ромеи — православные граждане Нового Рима”, — заявляли они. …

Первой поддалась тогдашняя интеллигенция: просвещенные византийцы начали ощущать себя греками. Пошли националистические движения, отказ от христианских традиций и, наконец, при императорах Палеологах имперская идея уступила место узко-этническому греческому национализму. Но предательство имперской идеи не прошло даром: националистическая лихорадка разодрала империю, и она быстро была поглощена соседней исламской державой.

Апологет эллинистического национализма ученый либерал Плифон так надменно писал императору Мануилу II: “Мы, которыми вы повелеваете и управляете, — греки по происхождению, как об этом свидетельствуют язык и унаследованное нами образование!” Такие слова были немыслимы еще за 100 лет до этого. Но Плифон написал их накануне падения Константинополя, в котором жили уже не ромеи, а греки, армяне, славяне, арабы и итальянцы, враждующие друг с другом»(46).

Но вернемся к трактату Гемиста Плифона «О различиях», поскольку ему было суждено сыграть заметную роль в истории платонизма на Западе. В ходе Ферраро-Флорентийского собора трактат этот был вручен флорентийскому правителю Козимо Медичи вместе с составленным лично Плифоном собранием списков Платона. Общение с Плифоном подвигло Медичи к решению основать во Флоренции школу, подобную древней Афинской. В 1462 г. он передал плифоновский кодекс молодому философу Марсилио Фичино, сыну своего домашнего врача, и предоставил ему виллу в Кареджи, где тот должен был в обществе единомышленников работать над латинским переводом текстов Платона и его последователей. Работа над переводом была закончена к 1468 г. До этого времени Медичи не дожил — он умер 1 августа 1464 г. под звуки голоса Фичино, который читал ему «Пир» Платона.

Диалог «Пир» во Флорентийской Академии почитался, надо сказать, как один из центральных. В день рождения Платона, 7 ноября, по нему даже устраивались театральные представления. Столь точная дата, кстати, была рассчитана итальянскими астрологами, исходя из информации о характере и темпераменте Платона, полученной из книг Цицерона и других древних писателей. Другим важнейшим текстом считалось «Государство».

Перевод Марсилио Фичино, опубликованный в 1484 г., благодаря быстро развивающемуся книгопечатанию стал доступным широкому кругу европейских интеллектуалов. Читающая на латыни публика впервые получила возможность познакомиться с основным корпусом платоновских работ (греческий оригинал впервые будет издан лишь в 1513 г. гуманистом-книгопечатником, главой венецианской Новой академии Альдом Мануцием, посвятившим свое издание папе Льву X).

Несколько столетий творчество Платона рассматривалось в оптике Фичино, истолковывавшего древнего мудреца в духе неоплатонизма и приспосабливавшего его к нуждам «возрождения подлинного христианства». Этого не удалось избежать даже Гегелю, получившего образование в богословской семинарии при Тюбингенском университете, где латынь традиционно знали лучше, чем греческий. Отсюда упреки (и, что уж там, вполне справедливые) в его адрес, что он, де извратил смысл ряда диалогов: читая их, Гегель все время сверялся с переводом Фичино(47).

Академия в Кареджи послужила настоящей кузницей гуманистической мысли и новой формой самоорганизации интеллигенции — своего рода вольным ученым братством, разительно отличающимся от университетского корпоративизма. С ней были связаны такие выдающиеся мыслители своего времени, как Джованни Пико делла Мирандола, Кристофо Ландино, Джованни Нези, а также поэты Анджело Полициано, Джироламо Бенивьени, Нальдо Нальди, художник Сандро Боттичелли и др. «В лице Фичино и возглавляемого им кружка ренессансный платонизм, претендовавший на положение господствующего мировоззрения эпохи, выступил как мощное духовное движение, которое не только сумело увлечь собой влиятельные интеллектуальные и художественные круги, в значительной мере определившие облик ренессансной культуры конца XV-XVI вв., но и заставило власть имущих признать свое высокое призвание»(48).

Находя в философии Платона основу прогресса в искусстве и науке, многие из величайших ученых и художников того времени порвали со схоластикой и способствовали расцвету Ренессанса. Большой интерес вызывала и политическая доктрина Платона; его образ царя-философа четко прослеживается, например, в творчестве Никколо Макиавелли, в первую очередь, в его «Государе» (1532).

Известную проблему в восприятии Платона вызывала его представления о метемпсихозе, а также некоторые его этические взгляды (например, на полиаморию и эвтаназию). Однако попытки примирить Платона с христианской теологией предпринимали и церковные деятели, в частности, латинский патриарх Константинополя Виссарион Никейский, утверждавший, что взгляды Платона были лишь идеалами, недостижимыми из-за грехопадения человека.

Однако в целом папский престол не одобрял увлечение идеями Платона, даже несмотря на пиетет перед ним Отцов церкви. Все-таки Платон был язычником, и многое его идеи находились в прямом противоречии в христианскими догматами. Так, одним из ключевых обвинений Джордано Бруно стала его вера в странствия душ, инспирированная платонизмом. В ходе дознания Бруно пояснил по существу заданных вопросов: «Рассуждая философски и естественным образом, я полагаю, что душа, подобно тому, как она находится в одном теле и является самостоятельной сущностью вне этого тела, имея отличное от органического тела существование — в чем я выступаю против Аристотеля и других, считающих ее качеством и формой тела, неотделимой от него — таким же образом может находиться и в другом теле, и придать другому телу, имеющему пассивные свойства, бессмертную природу»(49).

Идея панпсихизма, всеобщей одушевленности природы, была коренным образом враждебна христианскому положению о бессмертии личной души. 17 февраля 1600 г. Джордано Бруно взошел на костер.

Однако распространение платонизма было уже не остановить. К авторитету Платона обращается все больше философов Нового времени. В начале XIX в. в журнале «Московский телеграф», издаваемом Николаем Полевым(50), появится метафора, описывающая положение дел в новоевропейской мысли и позже тиражированная множеством писателей: «Что сделал Декарт? Комментарий на Платона. Место начальных первообразов заступили врожденные идеи. Академия восстает и считает в рядах своих множество знаменитых последователей: Мальбранш, Арно, Боссюэт, Фенелон и почти все мыслители века Людовика ХV были платониками»(51).

В последнем утверждении можно увидеть определенную натяжку. Философия того же Мальбранша, выйдя из платоновского идеализма, признававшего за материальным миром самостоятельное, хотя и второстепенное, значение, эволюционировала фактически в пантеизм, признав идеи Бога существующими в самом материальном мире.

Трудно отнести к платоникам и Лейбница (по словам Павла Флоренского, «самого блестящего развивателя платонизма»52), почерпнувшего представление о монаде (и сам термин «монада») из Прокла Диадоха, а идею предустановленной гармонии — из Плотина, однако давшего им совсем другое философское наполнение.

Так или иначе, к метафоре истории западной мысли как ряда пояснений к Платону впоследствии будут обращаться многие авторы от Гилберта Честертона до Пёггелера. Хрестоматийной станет фраза Альфреда Уайтхеда, рожденная в 1929 г.: «Самой надежной общей характеристикой европейской философской традиции является то, что она состоит из серии примечаний к Платону»(53).

Однако еще долгое время Платона продолжали рассматривать сквозь призму возрожденческого неоплатонизма — как религиозного пророка и мистика. «Но когда мистический элемент стал отступать под напором рационалистического, естественнонаучного и математического направления, влияние Платона на новоевропейскую культуру ограничивалось все более областью теологических и эстетических проблем»(54).


Часть 3